Чужая боль

[Дарыч]

Это уже более поздний рассказ. Пожалуй, это 1987 год. Я и рассказы стал писать более длинные, и героев пытался сделать более живыми. Ну и постепенно нащупывал те темы, которые потом копал в разные стороны… да и до сих пор копаю. Вполне благополучный мир, утративший моральные нормы и превративший все «в игру». Тема, кстати, потом разрабатывалась разными авторами и в разной форме. Впрочем, и я сам вряд ли изобрел этот велосипед. Просто «в воздухе витало». Выходил в журнале «Заря».



Она спускалась по горному склону. Легче ветра, быстрее стрелы… Казалось, что девушка летит, так стремительны были ее движения по едва заметной тропинке.
Он видел ее всю: густой, темный мед волос, разлитый по плечам, хрупкость тоненькой фигурки под красно-сине-белой блузкой, раздувающейся невиданным флагом, загорелые, исцарапанные ноги, уверенно находящие опору… И серый, ждущий металл в пистолетной кобуре. Он еще раз порадовался тому, как удачно выбрал место для засады: в тени густых, старых деревьев, на противоположном склоне, невидимый для нее, спокойный, уверенный, ждущий …
Один раз девушка остановилась, держась за бугристый, высунувшийся из песка корень. Оглянулась, вбирая в себя весь этот жаркий день, колышущийся солнечный диск, лес, горы, медленные речушки и крошечные озера до самого горизонта… Потом она взяла поудобнее ждущую серость и стала спускаться дальше.
У него затекла рука. Тощий, суетливый муравей недоуменно посмотрел на него с верхушки травинки. Дурак… Девушка на горном склоне легла в полукруг прицела, палец осторожно нащупал курок. Стоит лишь нажать… Игра длилась три дня, и сейчас он получит заслуженную победу…
Ему вдруг представилось то, что сейчас случится. Огненный факел, летящий вниз, тяжело натыкающийся на камни… Мед волос, и разноцветные одежды, и дерзкий, уверенный взгляд – и все это исчезает, превращается в крик, гаснущий в небесной голубизне, в облачко дыма, запутавшееся в ветвях деревьев…
Он вскочил, отбрасывая то, ждущее, что дремало в его руках. И закричал, долго, изо всех сил:
– Ка-а-а-атя!
Девушка на склоне прыгнула за камни. И как не сорвалась… Мелькнули в воздухе сбитые подошвы кроссовок, она прокатилась по земле, замерла за камнями…
– Стой!!!
Камень дернулся, раскололся на куски, разлетелся неторопливым, увесистым градом. А из центра этого града ударила молния – точный, неотвратимый выстрел. Он еще не успел осознать случившегося, а каждая клеточка тела уже взвыла, выплеснула по нервам переполнявшую ее боль.
«Я горю…»
Он прокатился по траве, словно пытаясь сбить с себя липкую, пылающую, жадно ползущую внутрь смерть.
«Проиграл».
Рот сам раскрылся в крике. И мгновенно, отзываясь на этот крик, вспыхнули, вывернулись наизнанку легкие.
«Боль… Выключить боль…»
Пока глаза еще могли видеть, он силился повернуться в сторону девушки. Но это длилось недолго.
«Почему я не убираю боль?»
Огненный факел на порыжевшей траве…
Сознание вернулось к вечеру. В небе проклевывались звезды, дул прохладный ветер, и после пережитого это было чертовски приятно. Он поднялся, брезгливо морщась смахнул с тела жирный вонючий пепел. Зачем-то посмотрел на давно опустевший склон. И пошел к дому по колкой сухой траве.
…Она пила чай на веранде. Грубый дощатый стол искрился от десятка хрустальных вазочек с вареньем. Давняя Катина слабость. Взглянув на него, она лишь покачала головой.
– Иди мойся.
Он долго мылся, прямо в саду, под самодельным душем. Над верандой покачивалась лампа, в бестолковом восторге звенели комары… Несколько раз он выглядывал за дверь. Но Катя все еще пила чай. Обмотавшись полотенцем, он вышел из деревянной кабинки, прошлепал по дорожке, намереваясь скрыться в доме…
– Дэн!
Он остановился.
– Давай поговорим.
Ну разумеется… Он молча уселся рядом.
– Зачем ты это сделал?
– Что?
Они с любопытством смотрели друг другу в глаза.
– Ты понимаешь сам.
– Абсолютно не понимаю.
– Ты не убрал боль.
Он надеялся, что Катя скажет это по-другому. С раздумьем, например: «Ты не убрал боль…» Или с удивлением: «Ты не убрал боль?» Или хотя бы с возмущением: «Ты не убрал боль!» А это было просто сообщение: «Ты не убрал боль».
– Ну и что? – он спросил с внезапным ожесточением. – Испортил тебе радость победы?
Катя передернула плечами:
– Это было мерзко! Такой крик…
Глупый комар подкрался к ней сзади. Осторожно вытянул хоботок, целясь проткнуть нежную кожу… Дернулся, отчаянно зазвенел крылышками. И почти мгновенно всосался в кожу. Хоботок, крохотная пустая голова, такое же пустое брюшко, длинные тощие ноги…
– Это действительно мерзко.
Он проговорил подчеркнуто, вслух, а не про себя. Закрыл глаза. Бесполезная привычка, из тех полузабытых детских лет, когда люди еще не умели видеть сквозь века…
– Мы с тобой вместе два месяца, Дэн.
Два месяца. Шестьдесят четыре дня, если точнее. «Девушка, мы с вами нигде не встречались?» Любопытный, оценивающий взгляд. «Пока нет!»
– Ты какой-то странный, Дэн.
Угу. Неоригинально. Не ты первая заметила. В этот раз я еще долго продержался. Шестьдесят четыре дня…
– Помнишь, что ты натворил в Майданеке?
Помню. Сорвался, вышел из роли. Бросился на эсэсовцев с голыми руками. И игра-то называлась «Вооруженное восстание». Все аж ошалели…
– Ну чего ты молчишь? Может быть ты не любишь Игру?
Интересно, как это можно, не любить Игру. Не любить всю свою жизнь, не любить весь мир… Как это можно…
– Да, не люблю!
Он удивился своим словам. А она – нет.
– Дэн, почему ты не выстрелил в меня?
Он пошевелил пальцами, словно нащупывая чью-то невидимую руку.
– Я представил как ты… как ты умрешь. И мне стало страшно.
– Но это же игра! Ты боишься, что не сработает регенерационная система?
– Да нет, это невозможно… А зачем мы вообще играем?
Она прищурилась, разглядывая его лицо, словно в первый раз…
– А что еще делать?
Действительно. Делать вид, что управляешь машинами и заводами, которые давно не нуждаются в управлении? Сидеть в лаборатории, пытаясь научить человека видеть не только в инфракрасных, но и в ультрафиолетовых лучах? Или ждать очереди на колонизацию очередной планеты? Там Игра станет реальностью.
– Я не знаю. Но с чего она началась, Игра?
Она пожала плечами. С того, что люди обрели бессмертие, наверное. Игра – это жизнь. Что является основной чертой жизни? Стремление убить. Что является основной чертой Игры? Стремление убить. В инсценировке – на Перл-Харборе, где кипит вода, и в сотый раз тонут корабли, и падают ведомые смертниками бомбардировщики, на Курской дуге, где танки спекаются с землей и кровью в один сплошной черный ком, в Хиросиме, где снова и снова вспыхивает пламя атомного взрыва…
Но ведь когда-то, в первый раз, это не было игрой! Они не могли играть, умирая по-настоящему! Их вело в бой что-то другое! Они бросалась на колючую проволоку концлагерей не потому, что это очень интересно! И ведь Дэн почувствовал, почти ощутил это неведомое, непонятное, когда в прекрасной инсценировке «Майданек» смотрел на сытых, откормленных эсэсовцев, избивающих детей… Он бросился вперед не потому, что хотел испортить игру, соригинальничать. Он просто не мог иначе. Он почти понял! А они не хотят или уже не могут понять. Слишком долго длилась Игра.
Дэн посмотрел на нее. И прочел в глазах то, что совсем не обязательно говорить словами.
«Игра – это жизнь. Играй живя, живи играя. Это не больно – боль в твоей власти. Это не страшно – ты умирал сотни раз и столько же раз воскресал. Убивай! Это только игра! Это весело! Машины, которые умнее тебя, воскресят бренное тело, уложат на прежнее место, вложат в руки новое оружие. Играй! Не повезло сейчас – повезет в следующий раз! Кто хочет сыграть в Чингисхана? Кандидатуру на роль Гитлера, побыстрее! Экипаж „Энолы Гай“! Играем! Майданек, Освенцим, Хатынь, Сонгми! Играем!»
Она встала из-за стола. Волосы, цвета густого меда, упали на плечи, белое платье – флаг несостоявшейся капитуляции – обрисовало фигуру.
– Я улетаю утром, Дэн. Вызови машину в семь, будь добр.
Добр. Будь добр… Она пошла в глубь сада, обернулась.
– Я посплю в жезлонге. А ты дурак, Дэн. Игра – это единственное, что придает смысл жизни. Она в нашей крови…
Ждущая серость, забытая ею на стуле, обожгла руку. Он поймал белое платье в полукруг прицела. Затаил дыхание. И нажал на спуск.
Факел вспыхнул в ночи, осветил сад, и бревенчатый дом, и посыпанные песком дорожки. Он остался сидеть в кресле, пока земля возле черной горстки пепла не зашевелилась. Вынырнуло тупое рыло реанимационного робота. Приполз… Миг – и машина превратилась в полтонны оплавленного железа. Он прошелся по саду, захохотал:
– Игра? Верно! Будем же играть!
Второй робот прилетел через шесть минут. Спланировал из-за деревьев… Он прицелился, выстрелил, произнес, как аксиому:
– Ни один робот не причинит вреда человеку. Будем же играть!
На стенах его дома висел богатый арсенал. Он выбрал несколько штуковин поувесистее и повнушительнее. Перекусил, поглядывая на пепел. Третий робот пытался прикрыться защитным полем. Но нейтринный луч пробил поле.
Его убили к вечеру второго дня. Дом штурмовали морские пехотинцы, зеленые береты, самураи династии Тан и бригада СС из дивизии «Мертвая голова». Они умирали, воскресали, и шли в бой снова. А он стрелял, зная, что уже выведен из памяти регенерирующей системы…
Дюжий десантник пнул носком ноги его жалкое, искромсанное ранами тело. Выругался, спросил:
– А как та девушка, из-за которой все началось?
– Откачали, – ответил кто-то. – Еще поиграет.
Она стояла совсем рядом. Смотрела на молчаливую толпу, поблескивающую самым разным оружием. И читала во всех глазах один и тот же вопрос, его вопрос… «Зачем мы играем? Что такое Игра?» Шаг. Еще шаг. Она склонилась над Дэном, коснулась его лица:
– Ты победил…
Кто-то за спиной прошептал:
– Странно – не любил Игру, а единственный сыграл по-настоящему…
Размахнулся и отбросил ждущую серость, цепляющуюся за руки…

(с) Сергей Лукьяненко

@темы: лабиринт отражений, серое небо, .проза, в цитатник